Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков

ржи и пшеницы. Перед большим телевизором — вместо стульев пеньки, различной формы, высоты и толщины дубовые чурки. На кованом крюке висели лыковые новенькие лапти. Над кушеткой на стене огромный портрет страшного старика, сфотографированного по пояс, носатого, косматого, со взъерошенными бровями. И с таким пронзительным взглядом, устремленным куда-то за спину входящего в комнату, что даже неловко становилось. Это был портрет Льва Толстого.

Валентина перебирала книги, грудой лежавшие на ее рабочем столе. Телевизор был включен, показывали таежные горы, поросшие лесом.

— Какие новости, Саша? — сказала Валентина. — Как Степан?

— Что Степан, — сказал он, глядя на экран, — ничего Степан. — Он вздохнул. — Правду Пушкин говорил: ленивы мы и нелюбознательны. То деяния Грозного нам подавай, то Петра. То вот сопки таежные, до которых ни мне дела нет, ни им до меня. Одно верхоглядство какое-то. А что вокруг, под ногами, мы толком и не видим, и не знаем. Покуда беда какая-нибудь не случится.

Валентина напевала, прислушиваясь.

— Ведь замечательная женщина библиотекарша, — продолжал он, помолчав. — Это же надо: пришли враги, она книги запрятала, переоделась, весь город еще страхом окован, а она — прямо к коменданту! Ведь те же солдаты и шлепнуть ее могли. И ради чего? Свою жизнь спасала? Нет. Какие-то книжки! А мы ничего не знали, а кто в городе знал об этом, молчал. Ну я-то недавно здесь, но ведь Павел Иванович, мои заместитель прекрасный, двести лет тут живет, работает в милиции, а ничего не знал о Плотниковой! — Он махнул рукой и вышел из комнаты жены…

— На днях я спросила у своего про Степана, — говорила Валентина Алене. Они сидели за чаем. Пелагея возилась на кухне. — Дак Александр Иванович рассердился. В милиции, сказал, подобрались все ленивые. Заместителя своего обругал. Конечно, говорит, библиотекарша хорошая, книги бережет, немцев не боялась, а все же заранее надо было последить за ней. А никто не следил. Рассердился мой. Я уж больше, Алена, про Степана и спрашивать не буду. Пусть.

— Да что про Степку спрашивать-то, Валька! — визгливо вдруг заговорила Пелагея, войдя в комнату. — Где же он ленивец? Когда-то вы видели его ленивым? Что буровите зря? За что же вы замордовали парня-то? — У нее по щекам потекли слезы. — Куда загнали-то его? Да ведь он простота, где ж ему с жуликами-то возиться? Ведь обойдут-то его, оговорят!

22

Совсем затихли разговоры о кладе, как вдруг ребятишки нашли под мостом в песке брошку размером с яйцо, усыпанную блестящими камешками, красными и белыми. Гадали, кому находка достанется. И досталась она сынишке слесаря из промкомбината Чумакова. Сын принес брошку домой, положил в ящик стола, где лежали медали и ордена отца. Чумаков увидел брошку, камешки заинтересовали его.

Многие годы в городе жил часовщик Герчик. До войны он в ювелирном магазине работал. Когда магазин закрыли, Герчик занялся часами. Сидел на главной улице рядом с чайной. Потом у него отнялись ноги, он теперь работает дома, а в мастерской сидит его сын Лева. Чумаков показал брошку Леве.

— Понятия не имею, — сказал Лева. — В таких штуках папа разбирается. Ты ему покажи.

Старый Герчик как глянул через лупу на брошку, затрясся весь.

— Неси, неси, Чумак, в милицию, — замахал он руками, — а то затаскают! Унеси, унеси скорей! У меня Левка, у Левки дети будут — унеси, а то сам на коляске в милицию поеду!

В милиции каждый день бывали новые двое в штатском. Когда слесарь принес брошку Пушкову, эти, в штатском, сидели в кабинете начальника милиции. Брошку осмотрели. Велели подождать у дежурного. Потом расспросили слесаря, где и когда ребятишки нашли брошку. Показания Чумакова записали. Сказали, чтоб он никому не говорил о находке. Но о ней уже толковали на базаре.

— Я никого не боюсь, бабы, — гремела Бульдиха, окруженная корзинами с яблоками, — и твердо скажу вам, бедолаги: старому Герчику от вранья прибыли никакой не может быть, зачем же ему брехать? И он не такой темный дурак, как мы. В золоте он разбирается. И ежели он говорит, что нашли не брошку, а какую-то там подвеску, то, скажу вам, подвеска она и есть. И ежели только белые бриллианты на ней сто́ят не менее пяти — десяти тысяч, то как же не верить, что невозможно подсчитать стоимость всей подвески? И я думаю: ежели Герчик подсчитать стоимость подвески не смог, говорит, мол, она бесценна, значит, так оно и есть. Вот как я думаю, бабы! А по какой такой причине, подруги мои, Милю-бей спровадили из центра к кирпичному заводу, а? То Миля наш украшал площадь и Ленинскую, а теперь на задах бродит среди огородов. Уж не для того ли самого специально Пушков направил его туда? — И Бульдиха подмигнула женщинам слева и справа. Все заулыбались. Они давно знали, с кем встречается Степан Мильковский. Но верные своему женскому долгу, до поры до времени молчали об этом.

— И ходит там Миля-бей, — продолжала Бульдиха, — мешком пришибленный. По какой такой причине? А потому, женщины, что Миля знает что-то. Говорят, бабы, — переходила она на шепот, наваливаясь на прилавок, — будто Степка Мильковский самый первый нашел что-то в сейфе, отнес в прокуратуру, куда побежал звонить. И больше той штуки найденной никто не видел. Вот.

— Какая же штука?

— Не знаем. Не знаем, подруга. Тут вся и тайна. Или же она так повернется, или же этак — никто не знает. И еще скажу вам, подружки мои горемычные, — шептала она уже совсем тихо, будто вспомнив только что давно ей известное, — старый-то Авдеич по железу работал?

— Ну, ну?

— Он во всех домах починки делал? Водопроводные колонки он же чинил? Железо кто огнем резал, а? Трубу в центральной колонке нашей, помните, он вдоль располосовал, чтоб застрявшие камни вынуть? Какой в том намек?

— А ведь правда, бабы…

— И исхудал он… будто в воду опущенный ходит…

— И матка евонная дома уж почти и не живет: у сестры своей Васильевны и ночует часто.

— А что она говорит?

— Ничего не говорит. Молчит.

— Тут другое совсем дело: Пелагея-то с Аленой не ладит. Алена власть в доме забрала. Степан виснет на ней, пылинки сдувает с Аленки. А мать они куском хлеба попрекают!

— Не ври ты! У них в доме чаша полная. Авдеич оставил после себя десять тысяч. У Пелагеи они, а она не отдает, говорит, помру, все ваше будет. Но Алена сейчас машину хочет купить. Вот и скандалят!

— Говорят, бабы, все так оно и есть. Говорят, Пелагея прямо заявила Степану: будешь,